Дело вот в чём. Поскольку раньше я, в основном, тем и занимался, что писал о несанкционированных контактах с местным населением (они, если кто-то помнит, были строго запрещены цэковской инструкцией), то сейчас я решил выполнить однажды обещанное и вернуться к более ранней теме – рассказать о встрече с врагом и, как просит уважаемый мною Максим Гладков, сделать это с переосмыслением в контексте сложившейся политической обстановки. Мне, кстати, это здорово напоминает сеанс чёрной магии Воланда с её последующим разоблачением. Между прочим, я начал писать эту историю ещё прошлым летом, в отеле, на следующий день после состоявшегося диалога, и тогда же хотел сбросить на сайт по почте, но снова не хватило времени. Оттого, собственно, тест получился неприлично длинным. Sorry.

Вначале, в качестве короткой преамбулы или художественного фона, расскажу про город, в котором мне пришлось с ним познакомиться, а также про обстоятельства, сопутствующие нашей встрече. Собственно, раз уже на сайте появляются эфиопские хроники, то почему бы и не вставить пару эпизодов из жизни Бахрейна? В Манаме я был раз десять, может, больше. Не считал. Для этого мне нужно было бы достать свои загранпаспорта и проверить количество штампов. Я безумно люблю этот город. Он загадочен, эклектичен и порочен. Местами здорово напоминает Луанду. Здесь есть узкие извилистые улицы, где на крышах ветхих домов с деревянными террасами устроены арабские вентиляционные башенки, довоенные изысканные особняки в стиле art nouveau, гостиница Хилтон в эстетике «золотых шестидесятых», на набережной выстроены современные небоскрёбы, дальше – Golden Mosque; почти напротив - возвышается фешенебельный Gulf Hotel, где в баре под названием «Шерлок Холмс» разливает виски шикарная мулатка с матовой кожей по имени Лола, приехавшая сюда из Эфиопии в поисках богатого мужа. На соседней улице стоит незаметная, но очень вкусная итальянская пиццерия «Помидор» (к сожалению, недавно закрылась) с официантками из Румынии, и там, внутри на стенах развешаны в рамках фотографии почётных гостей и кинозвёзд, а в туалете можно даже увидеть фото Филиппа Киркорова. Чуть дальше, во дворах находится злачное заведение Al Bustan с женским персоналом из Таиланда и филиппинской рок-группой, блестяще исполняющей рок крутого замеса, буквально «для Толика и его столика», но исключительно бесплатно, по индивидуальным заявкам, которые гости пишут на специальных, разложенных на столиках бумажках. Лично для меня, уже изрядно выпившего, ребята даже сбацали какую-то вещь Мэрлина Мэнсона. Вряд ли стоит посещать полуподвальный клуб Ranger – традиционное место сбора американских морпехов, но не потому, что могут запросто отоварить, а из-за грохота блюз-рока (я, если честно, не большой любитель этого чисто американского стиля), перемешенного с воплями посетителей. Что про них сказать? Настоящая военщина: все, и бабы и мужики, накаченные, в наколках, орут что-то типа «за ВМС», глушат пиво с текилой на прицеп и изводят себя до изнеможения армрестлингом. Но всё как-то в рамках приличий. В общем, в этом городе много чего есть, в том числе и в плане удовлетворения тонких музыкальных пристрастий, в диапазоне от ливанской эстрады до Элвиса Пресли, и мне гораздо легче перечислить, чего здесь нет. Нет движения против незаконной эмиграции, «Наших» (напомню, что «Наши» у Ф.М. Достоевского – это конкретно Бесы), нет ментов, которые бы стали, к примеру, проверять паспорта у пакистанцев и устраивать «субботники» с марокканскими проститутками, нет блатного музона в эфире, и, наконец, нет алчных девелоперов, не оставивших бы, пожалуй, от этого замечательного города камня на камне и понастроивших бы поперёк дорог торгово-развлекательных центров. Врагов и «пятых колонн», там тоже, кстати, не наблюдается. Хотя вертикаль власти, несомненно, присутствует. Поэтому сюда идут валом иностранные инвестиции, страна процветает, а правительство особо не задумывается над тем, как откатить бабла с проекта по улучшению имиджа Бахрейна за рубежом. Подхожу к теме, потому что чувствую, что меня, как Остапа понесло.

Поздно вечером после переговоров, когда мои шефы отправились туда, где присутствие переводчика не является острой необходимостью, я отправился в кафе возле Рица на берегу залива, накатил там пару соток, закурил и сразу заметил, как к моему столику приближается здоровенный негр лет шестидесяти, с шрамом на шее и вмятиной на лбу. Знаете, такая довольно рельефная вмятина, будто ему череп не раскрошили, а буквально продавили чем-то тяжёлым. Мой приятель Жора, служивший в Мозамбике, рассказывал про одного легендарного повстанца из ФРЕЛИМО, за убийство которого португальская военная администрация назначила крупное вознаграждение, и в которого боец из Flechas (колониальные коммандос) стрелял из Вальтера в упор три раза, целясь, преимущественно, в голову. Так вот, все пули отлетели от черепной коробки, а спецназовец вернулся на базу психически надломленным и местами изувеченным – партизан, оправившись, от испуга, успел покалечить его сапёрной лопаткой. К чему это я? К тому, что, увидев незнакомца, сразу же вспомнил эту историю, изрядно к тому моменту подзабытую.

- Не узнаёте, сэр? - спрашивает он.

– Нет, - отвечаю, - решительно не узнаю.

– Как же, - продолжает негр, - три года назад, когда вас ночью охранники из Шаратона вывели, я помог вам машину найти на парковке, а потом ещё довёз, куда надо и спать уложил. Разве не припоминаете?

Скажу честно, я хоть человек и сентиментальный, но далеко не все воспоминания меня согревают. Главное, что упомянутый им загадочный вечер стал сразу фрагментарно, но довольно гармонично возникать у меня перед глазами, я даже вспомнил, куда именно он меня доставил – в лупанарий, где уложил спать, сами понимаете с кем, и совсем не бесплатно, как кому-то может показаться. От всего этого, его тона, развязных манер и особенно вмятины на лбу мне стало как-то не по себе. А тут ещё, гляжу, он усаживается без приглашения за мой столик и заказывает пиво, особо не церемонясь. Пора, думаю, закрывать этот вечер воспоминаний, но вслух, для соблюдения приличий, говорю: «Знаете, приятель, подобные истории случались со мной неоднократно и в разных странах мира (это правда), поэтому вы не исключение и, в целом, подчёркиваю, для общего контекста не характерны». Это я так умно выразился, чтобы он поскорее проваливал.

– И где же, - поинтересовался он, - вы, например, бывали?

Мне бы тут распрощаться, но я вместо этого в припадке дурной правды говорю: «В Анголе, например, бывал».

- Тогда, - подзывает он официанта, - пива не надо, а принесите нам двойной виски безо льда, - и, обращаясь ко мне, добавляет: - капитан, наверное.

Какая-то, - думаю, - начинается булгаковщина в чистом виде, но сам спрашиваю: - почему вам так кажется?

– Because captain is always a captain, - ответил он. Типа, капитан – он всегда капитан. Но в английском тексте было нечто большее, знак уважения, что ли.

Не знаю почему, но после такой ремарки он мне стал сразу симпатичен, мы, естественно, добавили, после чего пришла очередь задавать вопросы мне. Оказалось, что Амир Тарабузи, - так звали незнакомца, - не просто побывал в Анголе, но служил в ФНЛА, причём не где-либо, а на востоке, в районе алмазных приисков, в тех самых местах и в те же, приблизительно годы, что пришлись на время моей первой командировки. Трудно вспомнить, сколько мы выпили, но ближе к ночи, когда мы сидели, едва ли не обнимаясь, он поведал мне историю своей жизни, извилистой, сюжетной и весьма драматичной. Почти что исповедь. Привожу всё по памяти.

Вырос Амир на маленьком острове возле Занзибара, где у его отца был свой бизнес: морской катер с крупнокалиберным пулемётом, который ему подарили немецкие парашютисты за то, что он укрывал их в годы войны от английских оккупантов. «За гостеприимство», - подчеркнул он. На этом катере отец встречал богатых белых яхтсменов, следовавших обычно из Занзибара дальше на Сейшельские или Коморские острова. Часто брал с собою сына – помогать менять ленты с патронами и топить трупы. «Папаша мой, - уточнил Амир, - пленных ведь никогда не брал, хотя сдавались часто. Кормить их, опять же надо». Всё шло хорошо, мальчик оставил школу – к чему учиться, если всего и так хватает, - и начинал подумывать о том, чтобы расширить семейный бизнес, купить, к примеру, у наёмников торпедный катамаран или даже гидроплан с ракетными установками, но тут в Танзании победила партия Шама Мапиндузи, после чего началось объединение морских территорий. Они боролись против такого объединения всем островом, но силы были неравны, с одним пулемётом, хоть и крупнокалиберным, много не навоюешь, а в самом конце шамапиндузийцы закидали их с самолётов бомбами с ядовитым газом, оставленными им немцами и тоже, как оказалось, в знак благодарности за оказанное некогда гостеприимство. «Такие они, как выяснилось, добрые люди эти фашисты», - заключил Амир с грустью. Ему единственному удалось спастись, он долго плыл на катере, пока не кончилось горючее и его не прибило к чужому берегу, дикому и мёртвому. Потом он шёл по пустыне, не помнил сколько, кончилась вода во фляге, и через два – три дня пути его, совершенно обессилившего, подобрали люди в белом. В этой стране – название её Амир так и не запомнил – мужчины ходили в белом, женщины – в чёрном, а говорили и те, и другие по-арабски. Там ему пришлось принять мусульманство, потому что выбора не было. Право на существование давали только тем, кто верил в Пророка Магомета, остальных же казнили или выгоняли с позором. Но он, тем не менее, проникся верой и вскоре тоже стал обладателем красивой белой одежды, которая ещё тем была хороша, что под ней легко умещались два Узи, короткие автоматы, которые они выменивали у евреев на алмазы. Ещё, в качестве бонуса, они выдавали им патроны и ручные гранаты. Тут, помню, я удивился. «Постой, - говорю, - откуда там взялись евреи, да и алмазы тоже?». - «Где алмазы - там всегда и евреи», - ответил он, словно отрезал и продолжил: Камни эти добывали в соседней стране французские геологи, беззаветно верившие своим охранникам, но не верившие в Пророка. Евреи же, – откуда они приплывали, он никогда не спрашивал, – встречали их, обычно, с деньгами и оружием на брошенной пристани, где швартовалась их шхуна. «Они, - добавил Амир, - были намного хитрее фашистов, хотя, я слышал, и среди них встречаются приличные люди». Но фашистов он лично никогда не видел. Вскоре, однако, пропали и евреи, потому что, наконец-то, началась война с Танзанией. Амир вступил в армию добровольцем, чтобы отомстить за отца и своих земляков, за слёзы вдов и матерей, и разряжал в солдат из Шама Мапиндузи свои автоматы (он так и таскался по полю боя с двумя стволами) до тех пор, пока к врагу на вооружение не поступили советские танки и артиллерия. Рассказывая об этом, он сразу уточнил, что из-за своей необразованности не мог долго понять термин «советский», полагая, что это название крупной военной фирмы. Вроде как «Браунинг» или «Смит и Вессон». Потому что всё у них было надёжное и безотказное – миномёты, пушки, а автоматы особенно. Другие же над ним смялись и говорили, что это такое государство, но Амиру казалось, что врали: не может же, - справедливо считал он, - государство не производить ничего, кроме оружия, да ещё в таких огромных количествах. Танков, вспоминал он, было особенно много. Они расстреливали их из пушек и давили умирающих солдат гусеницами. В общем, он опять бежал, на этот раз довольно далеко, в Катангу. Переплыв по пути несколько судоходных рек. Между тем, воинов Ислама повсюду преследовали полиция и разные спецслужбы. И, если, к примеру, не находили у них при обыске ничего ценного, кроме Корана, то сразу, конечно же, втыкали ножик в брюхо, чтобы проверить таким нехитрым способом, не успел ли кто-либо из них проглотить свои алмазы. Звери, одним словом. Хуже фашистов. В Заире вскоре началось восстание. Его возглавили родственники убитого президента Лумумбы. Они давно хотели независимости, чтобы забрать себе все медные шахты и алмазные рудники, только и у них ничего не получилось. «Независимость, - заключил Амир, - тоже бизнес. Вроде того, что был у моего родителя с пулемётом». Но тут всем на удивление высадились бельгийские парашютисты, которых, как он понял, наняли евреи. Белые солдаты начали сжигать одну за другой все деревни в провинции, Амир опять отстреливался, пока оставались в магазинах патроны, многих душил верёвкой прямо из засады, но численное преимущество снова, как и прежде, было на стороне противника. «И не состоялось у меня, - произнёс он с горечью, - в жизни ни одной войны, в которой стояла бы за мной внушительная и хорошо сплочённая белая сила». В общем, ему не оставалось ничего, как снова прыгнуть в реку (дело было привычное), а когда он вынырнул, то оказался уже в Анголе, где его подобрал небольшой отряд чёрных бойцов в камуфляже без знаков различия. «Это были солдаты ФНЛА», - объяснил Амир. Дела, по его словам, шли у повстанцев совсем худо. Их боссы вроде как переехали к тому времени на ПМЖ в Европу, оставив своих подчинённых без идеологической поддержки и материальной помощи, отчего иной перспективы, кроме как перехода на полный хозрасчёт и самофинансирование у них не оставалось. Впрочем, их комиссар поведал Амиру за стаканом кукурузного самогона о том, что СССР – не фирма и даже не корпорация, а огромная, раскинувшаяся на полмира страна, по сути, государство жестоких кочевников, посылающее своих кубинских воинов колонизовать широкие африканские пространства. Поэтому, - добавил комиссар, - шансов на победу у нас почти никаких: надо ограбить банк и сматываться. На вопрос, почему именно банк, комиссар пояснил, что был у него в Вила Лузу дружок из железнодорожного депо по имени Поло. Помог этот Поло, по словам, за большие деньги, уехать из города на тепловозе двум авторитетным уголовникам. Но, видно, те здорово где-то поработали, должно быть, банк взяли или солидного ювелира грохнули, если за ними фараоны приехали из самой Луанды. Поло явился к нему в гости промочить дельце. «Сидим, поддаём, не закусываем, мозги прочищаем, вдруг стук в дверь. Мы, говорят, ассенизаторы, говночисты по-нашему. Открывайте, у вас протекает, соседи, мол, жалуются, весь газон у них из-за вас засранный. А Поло он, когда его говнюком обзывают, то очень горячий становится даже, если трезвый. Сорвал со стены мой Манлихер и начал в них палить сперва через дверь, затем из окна. Уложил троих, а когда понял, что это полицейские, смылся. Я считаю, что те сами виноваты: если вы из полиции, то так и скажите. Зачем же врать про говночистов? Или, может, они сами так промеж себя друг друга называют на своём жаргоне, не знаю. Но Поло, думаю, об этом не догадывался. Меня, короче, взяли, считай, что ни за что. Я как из тюрьмы вышел, то сразу, естественно, примкнул к освободительному движению. Бороться с ненавистными колонизаторами. Но теперь вижу, что напрасно», - так закончил комиссар свою печальную историю, как бы подтвердив тем самым довод в пользу налёта на банк. Однако же найти в окрестных сёлах нужный банк было делом непростым, а, кроме того, соба объяснил им, что даже в случае успеха предприятия взятая ими наличность вряд ли будет предствалять собой ощутимую ценность – времена, когда что-то можно было на деньги купить, ушли безвозвратно. «Социализм», - восторженно произнёс образованный комиссар и выпил с горя самогону. Конец их приключениям, да и самому отряду, ряды которого заметно редели по мере посещения деревень, наступил вскоре, и был как бы не вполне предсказуем. После долгих мытарств и лесных шатаний они набрели на брошенный шахтёрский посёлок, где вначале обыскали складские помещения, заполненные, в основном, геологическим оборудованием, динамитом и бензином в канистрах. В кирпичном здании администрации кто-то из них обнаружил коробку с консервами, а в соседней комнате стоял огромный бронированный сейф. Все понимали, что его надо открыть, но никто не знал, каким именно способом. С подрывной подготовкой, надо думать, у ребят были проблемы. Комиссар, оставшийся в подразделении за старшего, неожиданно сказал, что когда-то давно он пустил под откос паровоз и, в общем, технику этого дела неплохо знает. Он велел прикрутить детонаторным шнуром к замку несколько динамитных шашек и приладить снизу бикфордов шнур, не уточнив, правда, его размера. Когда всё было закончено, и шнур зашипел, все бросились к дверному проёму, довольно узкому, где сразу же началась давка, и лишь один Амир догадался выпрыгнуть в окно. Он едва успел подняться на ноги, как сверху, сразу после оглушительного взрыва, вылетела бронированная дверь, угодившая ему в голову. «Прямо вот сюда», - указал он на вмятину. Придя в себя, Тарабузи, проковылял на второй этаж, где на окровавленном, заваленном изуродованными телами полу, были рассыпаны алмазы. Много блестящих камней, излучавших в полутёмной комнате зловещий багровый свет. «Diamonds are forever», - очарованно пропел Амир.

- И куда же ты их пристроил? - спросил я, затаив дыхание.

«Долго болела голова, - сказал он, ещё раз постучав себя по лбу. - А когда перестала, я понял, что алмазов полно, это, безусловно, плюс, но нет вокруг ни одного еврея, и это очевидный минус». На этом месте, помню, мы с ним взяли ещё по сотке, и выпили, по моей просьбе, за евреев отдельно. Он принципиально не возражал. В общем, на этом его партизанская борьба без внятной политической окраски закончилась, и Тарабузи стал снова, как и раньше, искать дорогу, только не знал, куда именно. Не было ни родины, ни друзей, ни страны, ни дома, где его бы ждали. Не было вообще ничего, кроме горсти камней, окрашенных пятнами крови. Размышлял он, тем не менее, недолго – где-то вдали уже были слышны выстрелы. Амир тщательно завернул камни в два целлофановых пакета, завязал бечёвкой и отправился в уже знакомую деревню, где купил у местного собы джип, у него же навёл справки о проживающих за границей родственниках, и поехал по мало известной дороге назад в Заир, где, образно выражаясь, встал на путь новой жизни. Средств теперь хватало. Ещё через несколько лет он оказался в Марокко, женился и обзавёлся рестораном, но молодая супруга оказалась на редкость капризной стервой («Никогда не женись на марокканках», - посоветовал мне Амир); к тому же, его стали одолевать алчные родственники, подозревавшие о нетрудовых доходах Тарабузи. По непререкаемым обычаям страны пребывания ему пришлось откупаться и переехать сюда, в Манаму, где он открыл на паях шикарное заведение с девочками. «Теперь, - сказал он, - никаких проблем – ни с бабами, ни с деньгами».

На этом, собственно, мы и расстались. Вы можете верить или не верить в правдивость этой истории. Мне кажется, что всё это чистая правда. Я всегда говорил, что Ангола – это сюр, а мы в Анголе, по Достоевскому, чистое недоразумение.