Вспомнить все! Тема июня-июля 2011: Что это вы меня Родиной пугаете?" Сергей В.

Тема, вынесенная для дискурса, на мой взгляд, провальная. По ряду причин. Во-первых, настоящий, а не фуфловый залёт – это почти литература. Во-вторых, касается она, главным образом, переводчиков. Советники были в большинстве своём людьми дисциплинированными, умудренными армейским опытом и не склонными вследствие этого к нарушению установленных правил и регламентов. Кроме того, они, в отличие от нас, понимали, что эта командировка может стать для них последней, и, стало быть, другого шанса заработать валютные суррогаты им не представится. Отсюда, собственно, и вытекало вполне оправданное стремление жить по инструкции.

Я в этом смысле не страдал предрассудками, в армии оказался случайно (но надолго), а потому нарушал дисциплину регулярно и едва ли не самозабвенно. В Анголе (у меня сейчас такой возраст, что хочется быть искренним) существовали в сугубо личном плане два обстоятельства, немало способствовавшие разного рода нарушениям: неправдоподобная доступность экзотического спиртного, к которому я быстро и на всю жизнь пристрастился, и стремление лучше узнать жизнь, происходившую по ту сторону забора или колючей проволоки, в зависимости от ситуации. Гораздо чаще – сочетание того и другого. Мой старший приятель тех лет Леня Гольдберг, проживающий сейчас в Нью-Джерси, а тогда довольно известный в Свиблово фарцовщик, сказал накануне отъезда в НРА, что для моего морального здоровья было бы лучше сразу поехать в страну с развитой рыночной экономикой, чем туда, где с ней, казалось бы, покончено, хотя местами остались заметные проявления. «Несбывшееся» по Грину или «Золотая пыль», как говорил эсер Блюмкин родом из Одессы. Ещё знаменитый чекист любил повторять, что при социалистической революции надо расстреливать хамов, и был, безусловно, прав, но это не в тему. Леня же оказался прав куда больше: Луанда произвела на меня убийственное впечатление, она напоминала прекрасную женщину, изнасилованную зверски групповым способом, со следами увечий на теле, но не утратившую красоты и ставшую, вдобавок, ещё порочней. Прошу прощения за столь пикантную метафору. Я знаю много историй про то, как неподготовленным советским людям становилось за границей плохо. Ученый и бард Городницкий рассказывал, что сотрудница из его экспедиции грохнулась в обморок в токийском супермаркете. Марина Влади писала про то, как Высоцкого стошнило напротив витрины берлинского продуктового магазина – он ещё успел выкрикнуть: «Мы же их победили!» Однако пейзаж покинутого большой цивилизацией города, с господствующей эстетикой полураспада не шел ни в какое сравнение с любой из известных столиц мира. Кроме того, здесь была загадка, а город без загадки (как, впрочем, и женщина), лично для меня ничего не значит. Я долго работал на Ближнем Востоке, где самой бездарной столицей полагаю Кувейт – торчащие, словно гвозди, небоскребы, глубокие искусственные заливы и острова не навевают ничего, кроме тоски и уныния. Но возвращаюсь в Луанду.

Осталась еще атмосфера, горячая, немного расслабленная и ленивая одновременно, ощущавшаяся особенно заметно по вечерам, когда наступали восхитительные закаты, пылало в просветах между домами море, на улицах искрила колониальная реклама, а эфир наполнялся музыкой. Меня в этом смысле всегда изумлял изысканный вкус ведущих FM диапазона, многие из которых, как я в последствие узнал, остались работать на радио с прежних времен, несмотря на революционные метаморфозы. Вообще, хороший вкус и самостоятельное чувство юмора составляли неотъемлемые черты образованной части ангольского населения, вне зависимости от расовой принадлежности. Они всегда умели шутить тонко, иронично, и при этом, неожиданно. И в этом, кстати, я вижу шанс возрождения. Поскольку, по моему личному немотивированному убеждению, нация, утонувшая в пошлости и хамстве, лишена будущего по определению. Тем не менее, роковым для меня обстоятельством, наряду с пьянством и самоволками, стала страсть к кино. Фильмы, которые в те годы показывали в Анголе, можно условно разделить на три категории: ленты, оставшиеся с колониальных времен, боевики класса «Б» и достаточно редкие шедевры мировой киноклассики. Очевидно, вместе с тем, что стремление увидеть фильм «Вздымающийся ад» для человека, прибывшего из страны, где иностранным чемпионом по кассовым сборам (91 миллион зрителей) стало мексиканское мыло «Есения», было вполне объяснимым. На этом деле я и спалился. Кто-то тривиально стукнул, и на выходе из кинотеатра нас уже поджидал в машине контрольный орган.
Вокруг миссии в том городе, куда я приехал после того, как меня выперли из столицы, не было ни забора, ни КП, ни проволоки. Здесь, кроме того, не служили те самые органы, какие могли бы заинтересоваться моим времяпрепровождением, да и личность переводчика в целом, наряду с его дурными наклонностями, мало кого интересовала. Был, впрочем, старший группы, довольно нервный человек, к тому же становившийся мало терпимым для подчиненных во время приступов ревматизма, обострявшихся обычно в период дождей. Как раз, когда я приехал. От этого поначалу не все у нас с ним шло гладко, я, как говорится, вновь принялся за старое, а от досрочной отправки на родину меня спасало, пожалуй, лишь то, что я работал много, тяжело и, как мне кажется, добросовестно. Пройдут годы, и начальник переводов Одесского военного училища напишет в моей аттестации: «Необыкновенно усидчив». Но это потом, а тогда был довольно длительный период, месяца четыре, когда на весь Восточный фронт от железной дороги до Заира и Замбии с бесхозными алмазными приисками, где хозяйничали бандитские шайки и местные собы, и то и дело случались стихийные малобюджетные войны, был всего лишь один переводчик (это не преувеличение) в моём лице. Спустя год или около того, для меня уже не существовало в этом городе ни одной проблемы, какой я не мог бы решить. Я мог раздобыть спиртное в любое время суток, любые запчасти, найти механиков и рабочих для ремонта чего угодно и засадить в тюрьму авторитетного вора. Меня знали все: партийное начальство, кубинская контрразведка, проститутки и блатные. Видимо оттого, что старший понял, что ему, случись что, меня будет сильно не хватать, он вскоре плюнул на мои художества. Главная и единственная его просьба заключалась в том, чтобы при этом не возникало крупных конфликтов, могущих вызвать осложнения внешнеполитического характера. Что-то такое авантюрное он, видимо, во мне разглядел. С этим, впрочем, обстояло все в порядке – женщина, которую я любил, преподавала в провинциальной партийной школе, а её мужа расстреляли в памятном 1977 году как врага народа. Так что идеологическая подоплека наших отношений чисто внешне выглядела безукоризненно.

В этом городе тоже работал кинотеатр, на его фасаде с выбитыми стеклами тускло горела c наступлением темноты неоновая надпись “Cuca”, здесь после сеансов часто проводились под лай немецких овчарок облавы с целью пополнения рядов народной армии, временами творились мордобой и поножовщина (так им не хотелось служить), и вряд ли другому человеку пришло бы в голову отправиться смотреть такое кино, но только не мне. Предугадать же, что грянет перестройка, скрипнет СССР, после чего можно будет запросто увидеть «Плохой, хороший, злой» или, скажем, «Арабеллу», было, согласитесь, в те годы довольно сложно. Ещё существовал альтернативный вариант – кубинский полк, где раза три в неделю крутили американское кино, в основном и, как это ни странно, гангстерскую классику Голливуда. Именно там я впервые увидел Ли Марвина, Марлона Брандо и Телли Савалеса, о которых читал прежде исключительно в советских журналах, в разделах «Их нравы». Вроде того, что они олицетворяли собой нескончаемую карусель ужаса пресловутой фабрики грёз или исполняли роли цепных псов американской реакции. Кстати, именно в кубинском полку я впервые посмотрел первую часть «Крёстного отца», о чём потом мог хвастаться в Москве в те годы, когда слово «видеомагнитофон» носило ещё экзотический оттенок.

В последнее ангольское лето я иногда бывал в Луанде. Не так часто как хотелось бы, но, все же, приходилось. К моему удивлению здесь многое изменилось. Переводчики (и не только они) «освежались» едва ли не каждое утро, к вечеру миссия пребывала в заметно оживленном состоянии, здесь устанавливалась теплая и, я бы сказал, крайне душевная атмосфера любви и взаимопроникновения. Всё это мне безумно нравилось, и по возвращении домой я попытался убедить своего полковника, что нормальное состояние переводчика – пьяное. Хотя, по-моему, ему было уже все равно. Срок моей командировки подходил к концу.

Поскольку я, в отличие от уважаемого Максима Гладкова, никогда не делал выводов из т.н. уроков и продолжал, вернувшись на родину, нарушать дисциплину, делая это не то, чтобы регулярно и злостно, но заметно (кроме того, компетентные органы всерьез заинтересовались моими ангольскими приключениями), мне крупно повезло. Я стал невыездным как раз на тот период времени, когда к власти в миссии пришел генерал Курочкин. Когда же меня реабилитировали – где-то в промежутке между Бухариным, Рыковым и онанизмом (это не шутка, в 1-м номере журнала «Здоровье» за 1989 год была опубликована статья о пользе мастурбаций), – и вновь направили в НРА, то такого понятия как «залет» здесь уже, по сути дела, не существовало. По крайней мере, в прежнем его толковании. Если не считать, конечно, шумное дело главного замполита, сгоревшего на контрабанде паркета из ценных сортов древесины, которое бы, безусловно, замяли, не случись прямого вмешательства посла Советского Союза. Однако это уже был не залет, а бизнес.